Недавно Госслужба Украины по вопросам этнополитики и свободы совести обнародовала письмо к УПЦ, где просит «наложить церковные наказания и/или исключить из состава епископата и клира лиц, которые принимали непосредственное участие в аннексии захваченных украинских земель, добровольно сотрудничают с российскими оккупантами, освящают оружие, которым убивают украинцев». В публичном пространстве СМИ и соцсетей также можно прочитать многочисленные просьбы к Церкви осудить коллаборационистов.
Проект Диалоги.тут спросил у священника с Херсонщины, как это — прожить в оккупации полгода. А еще — когда Украинская Православная Церковь осудит тех представителей духовенства, которые так или иначе сотрудничали с Россией.
Собеседник: священник Сергей Чертилин (11.08.1989 г.). Родился и вырос в городе Николаев. Окончил Полтавскую миссионерскую духовную семинарию. Последние 12 лет, до прошлого августа, жил в городе Геническ Херсонской области. Постоянно служил в храме во имя Архистратига Михаила в селе Новомихайловка; всего окормлял 9 сельских храмов в Новотроицком и Геническом благочиниях Новокаховской епархии. С середины октября 2022 года живет в Киеве, служит в храме Всех святых воинов. Женат, имеет дочь.
«На месте обстрелянных автомобилей мог быть наш. Нашу жизнь спасли судьбоносные минуты»
Я прожил в оккупации полгода, и этот опыт невозможно передать. Оккупация разделила мою жизнь на «до» и «после». А был еще период «во время». «Во время» — это когда жизнь останавливается.
Я 23 февраля засыпал человеком русской (подчеркиваю — не российской, а именно русской) культуры, а 24-го проснулся абсолютным украинцем. Накануне все звонили: «Будет война, война!..» По ТВ рассказывали, как собирать тревожный чемодан. А я не верил: какая может быть война?!
Мы жили в Геническе, в 20 километрах от Чонгара, то есть от границы с Крымом. Утром 24 февраля мы открыли окна в квартире и услышали взрывы. И тогда я вспомнил смс-ку, которую накануне мне прислал друг из Крыма: «Отец Сергей, наклей себе на машине скотчем буквочку Z». Я еще подумал: «Что за Z? К чему это?» И ничего не наклеил, конечно, потому что решил, что это шутка. А потом понял, что меня пытались предупредить как могли.
Пошли колонны с российской военной техникой. Мы когда увидели то количество техники! Знакомый насчитал в одной только колонне 285 единиц боевых машин. Все те колонны прошли мимо моих сел.
Я должен был быть со своими прихожанами, поэтому мы с женой и дочерью собрались, забрали семью кумовьев и поехали из Геническа в село, где находится мой основной храм. По дороге успели заправить машину, снять средства с банкоматов — скоро это стало невозможно сделать.
Услышали первые прилеты по Геническу. В этот день погибла директор местной школы-интерната Наталья Косова, все ее знали, это для нашего города большая потеря. Тогда при первых обстрелах погибло четыре человека, и снаряды попали в центр города, там нет никаких военных объектов…
Вообще-то, сначала я хотел вывезти семью к родителям в Николаев, а потом вернуться в приход. Мы остановились между Новой Каховкой и Новотроицким, свернули с трассы, послушали новости, потому что было непонятно, что происходит. И узнали, что оккупанты уже взяли Новую Каховку. Я понял, что в Николаев мы не едем.
Поэтому мы отправились в село, по дороге поздоровались с нашими военными, которые оборудовали огневые позиции. Через месяц, когда я возвращался через ту местность, то увидел вдоль трассы сгоревшие автомобили — те самые, которые мы обгоняли в первый день. На месте тех автомобилей могла быть наша машина, с нами всеми. Нашу жизнь спасли судьбы минуты.
Это место начала обороны юга Украины, и, получается, место нашего второго рождения.
«Отцы! Все, что вы делаете здесь, будет отзываться нашим братьям на свободной территории»
По дороге в село мы закупились продуктами, потому что поняли, что переходим в состояние оккупации. У нас есть друзья из Донбасса, поэтому могли догадаться, что и как будет происходить. Наши ожидания оправдались.
Но мы также знаем, что такое жить в селе. Сельские люди никогда не бросят в беде. Помогать — в их крови. Да, в селе не было отопления, воды, интернета. Долго не было стабильной связи, поэтому мы некоторое время не понимали, что к чему. Но как-то обустроились. Почти все время оставались возле основного прихода, потому что ездить между селами было опасно.
В первые дни войны я объявил в соцсетях, что мы ежедневно в десять утра будем совершать молебен за мир, за Украину, за нашу армию. На первом молебне не было ни одного человека. На следующий пришло два. А через неделю был полный храм. 40-50 человек ходило на эти молебны ежедневно, и для людей храм стал местом, где звучала Украина.
Протоиерей Александр Клименко разместил на своей странице молитву за Украину, на украинском языке. Когда «пробился» интернет, я сделал скриншоты. Эта молитва помогала людям самоидентифицироваться. Люди шли к нам, потому что понимали, что в этой церкви молятся за Украину.
Меня заставляли любить чужое враждебное государство, самим фактом оккупации. А я не люблю, когда меня заставляют, поэтому для меня молитва была в том числе и утверждением собственной позиции. Твой народ погибает, а убийцы тебе еще и рассказывают, что это хорошо.
В оккупации тебе все время промывают мозги и говорят, что ты сам виноват в том, что началась война. Я пытался спасать свой мозг от влияния вражеской идеологии: стал слушать украинскую музыку, брал в сельской библиотеке украинские книги.
Многие люди приезжали в наш храм крестить младенцев, потому что знали, что батюшка здесь имеет проукраинскую позицию. А на Пасху я предложил матушке украсить пасхальное дерево в желто-голубые цвета. Так мы и сделали.
Оккупантов мы не видели довольно долго, потому что это же село. Да, мимо нас проезжали российские БТРы, но сами военные с нами никак не коммуницировали. Можно было спокойно молиться. И я убедился, что молитва за Украину — это единственный верный путь. Помню первое епархиальное собрание во время оккупации. Владыка Филарет тогда сказал: «Отцы! Все, что вы делаете здесь, будет отзываться нашим братьям на неоккупированной территории».
Я счастливый человек: я имел возможность вообще не разговаривать с оккупантами долгое-долгое время. И впервые ко мне пришли с претензией о молитве за Украину на прошлых Петра и Февронию.
Так случилось, что каждый день мы служили за Украину, за мир, а именно в этот день я решил послужить за семью. Впервые! И тут вижу, зашел посторонний человек. Написать записочку этот человек отказался. А потом я узнал, что это местный глава ФСБ. Бог нас спас, потому что если бы этот человек пришел в храм днем раньше или позже, у нас были бы большие проблемы.
Тех, кто отказывался сотрудничать, депортировали — потому что они «мешают налаживать мирную жизнь»
Как-то я увидел, как оккупанты делают первый сюжет для ТВ о раздаче гуманитарки. Это было 25 февраля в Геническе. Вот какая тогда была потребность в гуманитарке? Разве люди уже проголодались? Меня еще удивило, когда я увидел в первый день войны автобусы с гражданскими в сопровождении военных на БТР: кто эти люди, куда и зачем они едут? Потом понял, что они ехали изображать радость от прихода «русского мира».
Оккупанты показали по своему ТВ, что их встречали с хлебом-солью, но на самом деле хлеба-соли не было. Я с гордостью увидел, как геніччани вышли на первый протест: ни на одном городском празднике на улицы не выходило столько людей! И оккупанты вроде бы эти митинги разрешили: раз, второй, третий… А уже потом мы поняли, что люди, которые выходили на митинг, попали у россиян «на карандаш».
Проукраинские митинги прошли по всему Югу, от этого возникло замечательное ощущение единения, это вдохновляло. Но россияне по одному «выбивали» проукраинских активистов. Они сделали все, чтобы эти люди либо покорились, либо уехали.
Например, педагогам, которые отказывались с ними сотрудничать, угрожали тюрьмой или заставляли депортироваться. Их вывозили в «серую зону», зачитывали обвинения в том, что они мешают «налаживать мирную жизнь», и человек должен был идти пешком до украинских блокпостов. Я там проезжал на машине, и это очень страшно. Трудно представить, что чувствовал человек, который шел по «серой зоне».
Кто-то из россиян мог бы упрекнуть, что там и сейчас преподают украинский язык. Да, но для этого родители должны написать специальное заявление, что их ребенок — представитель «нацменьшинства». А что такое в оккупации написать заявление на изучение украинского языка?! Понятно, что это риск!
Это правда, кстати, что главная идея россиян — якобы украинского народа не существует. Они всюду об этом говорят. Они не видят, что мы отличаемся от них, и думают, что украинцы — это просто русские, которых обманули.
Я родился в русскоязычном Николаеве, но четко понимал, что я украинец. Россию до войны мы воспринимали вполне нормально: у меня мировосприятие представителя постсоветской культуры, и я не стеснялся побед нашего общего с Россией прошлого. Но когда ты видишь «русский мир» собственными глазами, то по-другому начинаешь его понимать.
Кстати, если ты на россиян привык смотреть как на равных, то они тебя воспринимают как человека, который вообще не должен был родиться. В общем, оккупанты постоянно говорили нам: «Подождите! Вы потом все поймете». Что, по их мнению, мы должны были понять, я до сих пор не понимаю.
«Фура с лекарствами не доехала. Что произошло с машиной и с водителем, мы не знаем до сих пор»
Меня оккупанты в основном не трогали. Возможно, потому, что я батюшка. В целом я имел с ними несколько разговоров.
Впервые я лично столкнулся с российским солдатом, когда поехал в Новоалексеевку на рынок. Это был совсем молодой парень, лет двадцати. Я спросил у него, зачем он сюда пришел. Тот ответил, что его заставили. Рассказал, что он — студент третьего курса, дончанин, и его просто схватили где-то на улице. Что же за нация такая наш враг, если они заставляют нас, украинцев, воевать между собой?!
Также они предлагали через меня раздавать гуманитарную помощь. Я отказался. Сказал, что у нас нет необходимости (к счастью, это была правда). Мы самоорганизовались с местными фермерами и начали раздавать людям продукты.
Раз в неделю я выезжал в город — посмотреть, что там происходит. И вот Геническ стал похожим на девяностые, только хуже. Магазины не работали, товаров не было… Люди торговали всем подряд прямо на асфальте, на улице. И всюду было ощущение отсутствия будущего.
Да, жизнь в оккупации есть. Для кого-то она открыла, как говорится, окно возможностей. Например, когда учителя отказались работать в школах по российской программе, на их места понабирали людей без образования. Бывает, звоним сейчас, спрашиваем, как там школа. Говорят, какая школа?! Вот такое Россия предлагает будущее… Нет будущего.
Оккупанты чувствуют себя хозяевами. В Геническе вернули на старое место памятник Ленину; они всюду развесили советские — даже не российские — флаги. Это сюрреалистическое возвращение в прошлое.
Кстати, первые разы мы выезжали в город за медикаментами. Все лекарства закончились, а новых никто не привозил, и люди жили без лекарств месяца полтора. А потом нам позвонил знакомый, сказал собрать из прихожан список лекарств: кому что нужно. Я сбросил объявление в Viber-группу целого села. Даже не знал, что существует столько болезней! Люди прислали огромное количество наименований, потом моя жена подготовила список.
Заказ везли с украинской территории. И фура с лекарствами не доехала. Что произошло с машиной и с водителем, мы не знаем до сих пор. Мы точно знали, что машина выехала, но скоро связь с водителем просто оборвалась, и все.
Потом мы заказали лекарства через Красный крест, и это были первые препараты, которые появились в этой местности с начала оккупации. Получить их было таким квестом! Но оно того стоило, потому что цена — человеческие жизни.
«Я сегодня не хочу марать руки, застрелись сам»
В отличие от Мариуполя, Ирпеня, Бучи, у нас оккупация была, скорее, идеологическая. Хотя никуда не делись «подвалы». Училище №17 в Геническе превратилось в застенок. Не передать, какие крики мы слышали, когда проходили мимо… Просто не передать.
Во время рейда по селу оккупанты забрали парня, который был в АТО. Очень долго никто не знал, где он и что с ним. Рассуждали, что он где-то в каком-то подвале, пытались его найти, обращались ко всем кого можно. Но понимали, что случается с теми, кто был в АТО. Такие ребята из оккупантских подвалов никогда не возвращались.
Мы молились за Евгения два месяца, а потом… он пришел на службу. Раньше он был здоровый, крепкий парень. А здесь — с палкой, исхудавший. Но живой!
Рассказ его без слез слушать было невозможно. Например, много раз его выводили на расстрел. А еще он мне рассказывал о пытках. Говорил: «Любые издевательства можно перетерпеть, но не удары струей…» Струей русские его пытали тоже немало.
И вот его снова как-то повели на расстрел. Русский солдат сказал:
— Я сегодня не хочу марать руки, застрелись сам.
И наш военный, с благодарностью Богу за возможность закончить эти страдания, нажал на курок. А пистолет оказался незаряженным. Это они так с ним «поиграли».
Евгения посадили в машину и выбросили где-то возле Каховки со словами: «У тебя сильный Ангел-хранитель. За тебя кто-то молится».
«Жизнь — это приключение, и каждый из нас создает собственное тревел-шоу»
Однажды ко мне подошел мужчина, которого я часто видел на улицах. Он знал, что я священник, назвал мою фамилию. И спокойно сказал, что из-за того, что моя жена отказалась работать в школе по русской программе (она учительница украинского языка и литературы), нам лучше уехать.
И я начал задумываться, что надо уезжать. Священники, которые там остаются по сей день ради своей паствы, — герои. Потому что выбор между тем, чтобы послужить собственной пастве и собственной семье, очень сложный. Прихожане отпускали меня с пониманием. Чувствовалось, что я вряд ли вернусь, но они меня полностью поддержали.
Я прожил здесь 12 лет! Я когда-то поздравлял детишек-первоклассников с первым звонком в местной школе, а потом, впоследствии, их же и венчал. Мы столько всего прошли вместе! Прощание с приходом — это было самое тяжелое. И все же мы поехали.
Проехать блокпосты помог… резиновый детский спасательный круг. Я специально его положил на заднее сиденье. И действительно, цеплялись меньше — кажется, что ты просто едешь с ребенком на море. Также спас подрясник. Мы с женой пытались спрятать вглубь ноутбука какие-то ценные для нас фотографии, к которым могли придраться оккупанты. А они даже не стали проверять наши компьютеры, сказали: «Батюшка, езжайте!»
На первом украинском блокпосте почувствовал, что я дома. И знаете, куда идет человек, который выезжает из оккупации? В «АТБ»! Было большой радостью вернуться в цивилизацию. И самое первое, что мы там купили, — это кока-кола.
Стало страшно, когда мы впервые услышали сирену. Мы поняли, что люди на свободной территории так живут уже полгода, а еще есть ракеты. Мы всего этого ужаса в оккупации не слышали…
Сначала поехали к родственникам. У меня был отпуск, и я раздумывал, возвращаться или нет. Но в день, когда я должен был оставить жену с дочкой, а сам ехать обратно к своей пастве, меня что-то задержало. А потом узнал, что колонну, в которой я должен был ехать, расстреляли из «градов» в Запорожье, погибло много людей. Там мог погибнуть и я тоже. И я решил не возвращаться. Мне предложили место служения здесь, и мы подумали, что, значит, так должно быть.
После оккупации изменилось мировосприятие. Это банальная фраза, но становится понятным, что каждый наш день — это подарок от Бога. Самая большая ошибка, которую мы часто допускаем, — это откладывание жизни. Мол, я буду жить потом: после оккупации, после окончания войны… Но жизнь начинается здесь и сейчас, и надо пользоваться каждым моментом.
Каждый человек пишет свое Евангелие — историю своей встречи с Богом. А жизнь — это приключение, и каждый из нас создает собственное тревел-шоу. Каким ты его сделаешь? Грустным? Пресным? Или насыщенным, полным, счастливым, несмотря на все обстоятельства?
«Оккупанты требуют от священников писать заявления к патриарху, якобы они сами захотели обратиться к РПЦ»
Один мой друг-священник полностью выполнял все решения Феофании, включая непоминание патриарха, находясь на оккупированных территориях. К нему довольно долго не приставали, а потом пришли с требованием перейти в РПЦ. Сказали: «Батюшка, от вас веет не тем духом».
Тот отказался, объяснив, что мы — Украинская Православная Церковь, и наш Предстоятель — Блаженнейший Митрополит Онуфрий. Когда этот священник звонил мне в последний раз, то сказал: «Если я не буду отвечать, то значит, я «на подвале»; сделай все, чтобы я оказался в списках на обмен». Пока что с этим священником, слава Богу, все нормально, но пребывание там в таких условиях — это круглосуточный риск.
Там творятся страшные вещи! Представители оккупационной «власти» требуют от священников писать заявления к московскому патриарху, чтобы все выглядело так, будто они сами захотели обратиться к РПЦ.
Но я также знаю, что многие священники-патриоты, которые остались на оккупированных территориях, чтобы быть с паствой, боятся ехать сюда, в безопасные города. Боятся, что их здесь будут обвинять в том, что они «московские».
Да, в нашей Церкви есть люди, которые согласились сотрудничать с врагом. Но я, как человек, который прожил в оккупации полгода, вот что скажу. Когда на этом базируется желание запретить нашу Церковь, то возникает вопрос — запретят ли СБУ или нацполицию, работники которых также в многочисленных случаях переходили на сторону оккупантов?!
К тому же, под этой эгидой захватываются наши храмы. Если бы они захватывались ради молитвы, это еще было бы… ну, более-менее. Но нет, их захватывают, просто чтобы нас там не было.
Нас сегодня заставляют быть кем-то другим, но я не люблю, когда меня заставляют. Я просто хочу быть тем, кто я есть, и оставаться в Церкви, которая меня крестила, в которой я венчался, в которой стал священником. Огромное количество наших верующих сейчас на фронте или помогает военным, это все патриоты, и мы хотим молиться так, как привыкли и как считаем нужным.
«На коллаборационистов мы сможем соответственно реагировать тогда, когда их преступление будет доказано в суде»
Просьба ДЕСС осудить коллаборационистов с точки зрения светской власти — вполне нормальная и понятная. Но я не нашел в церковных канонах такой нормы, где Церковь должна как-то отреагировать на факт коллаборации.
На мой взгляд, церковная реакция на коллаборационистов должна быть. Но факт преступления должен сначала установить суд, ведь речь идет об уголовной ответственности. Нельзя осудить человека как коллаборанта, просто опираясь на чье-то оценочное утверждение. К тому же, в каждом конкретном случае надо детально изучить мотивы человека, особенно если его действия не очевидны.
С точки зрения канонов, реакция Церкви может появиться только после объективного решения суда.
Но вопрос измены в христианстве в целом очень четко определен. Может ли быть плохой гражданин Земли хорошим гражданином Царства Небесного? Может ли им стать тот, кто предал свое государство? Человек живет не только канонами, но и законом совести.
Подведем итоги. Церковных канонов для наказания коллаборационистов нет. Но мы, священники, можем и должны призывать верующих и друг друга к верности, к патриотизму. А на коллаборационистов мы сможем соответственно реагировать тогда, когда их преступления будут доказаны в суде. Поэтому, думаю, Церковь вряд ли задержится с осуждением предателей, потому что позицией Церкви должна быть честность.
Нас часто спрашивают о тех архиереях, которые оказались, например, на каких-то торжествах в Кремле, уже во время полномасштабной войны. Для меня отсутствие реакции Синода на их действия — тоже большой вопрос. И он у меня не единственный. И не только у меня, но и у многих других людей. А отсутствие ответов вызывает следующие вопросы. Например, где официальная реакция на аннексию наших епархий со стороны РПЦ?
Я понимаю, почему люди имеют к нашей Церкви вопросы. Но хочется, чтобы видели не только на вину наших отдельных деятелей, но и на дела целой Церкви тоже. Когда я увидел здесь, на свободной территории, любовь в действии (например, как наши приходы помогают ВСУ и пострадавшим, как работает в целом наш военный отдел), то понял, что наши дела могут сказать об УПЦ кое-что действительно хорошее. Лишь бы хотеть это увидеть.
Текст — Ирина Дорошенко, Священник Сергей Чертилин
Фото: личный архив священника Сергия Чертилина
